Индивидуальность

....Дульчин... Невероятно хорош собой, артистичен, авантажен, лёгок. Дульчин-шарж, Дульчин-гротеск, Дульчин не столько по Островскому, сколько - вот опять! - вопреки. Он выпархивал на сцену, как нарядный мотылёк: пена кружевных галстуков, цветы в петлицах, жемчужно-серые, жёлто-алые, ярко-белые цвета в одежде. Танцующая походка, подчёркнутое изящество картинных поз. Капризные интонации избалованного ребёнка... Бортников представлял нам своего героя, одновременно иронизируя над ним и прощая его: да, пустоцвет, но какой обаятельный! Да, мот, но широкий, шикарный! Да, альфонс, но неотразимый!
Старая комедия, как водится, воздаст должное каждому. Будет наказан и Дульчин. И тогда... мы услышим монолог, который напомнит нам о трудных откровениях Ганса Шнира и страшных исповедях Раскольниикова: монолог-раскаяние, монолог-прозрение. И тут Бортников, только что выступавший едва ли не в опереточном амплуа, вдруг приблизится к своим достижениям трагического актёра. Приём буффонады, то и дело взрывавший изнутри традиционную форму спектакля, в финале обострится до предела. Бортников издевается над Дульчиным, Бортников кричит о его никчёмности, о его нравственной скудости, о безысходности судьбы, отравленной вкусом даровых денег... Так из многоликости характера, из кажущейся эклектичности актёрских приёмов, из парадоксов Завадского и Бортникова выстраивался образ убедительный и цельный, логически непререкаемый. И ещё... В этой роли была новая "заявка" на Достоевского: его Дульчин был игроком.

Светлана Овчинникова. Геннадий Бортников (в кн.: Звёзды московской сцены. Театр имени Моссовета).

...Бортниковым была сделана роль просто великолепная по своим "земным" краскам, пожалуй, даже самая яркая, самая красочная (в жанре характерном) - Дульчин в "Последней жертве". Актёр уделил ему немало иронии, озорства, какого-то гаерского шика, я бы сказала. Он игрался как бы взявшим разбег актёром, на стремительных сменах ритмов, на одном дыхании. Дульчин-Бортников был - при всей малокалиберности - вдохновенным аферистом по части дамских сердец - московским Казановой. У Дульчина был собственный темперамент, не только художественно им двигающий, но вдохновенный, характеризующий этого замоскворецкого Дон Жуана, который, как оказывается в конце, хочет одного - достичь уютного, обеспеченного местечка в своей стремительной и неугомонной бесконечной погоне за призраками. Весь в движении, комфортно одетый во всё добротное, плотное, красочное, с крепкими щеками, подпертыми модным воротничком, со смоляными стрижеными кудрями - актёр придумал Дульчину удлинённую форму головы, густые бачки, утяжелявшие овал лица, и набросал на нос веснушки - всё это не лишало его ни шика, ни своеобразного обаяния, ни атакующего напора; темперамент буквально сверкал в каждом движении этого Дульчина. Завадский (а может быть, сам актёр, я не догадалась у него спросить) сделал из него тайного карточного игрока, колода карт где-то сидела в его карманах, а когда в финале сваха Глафира Фирсовна (Ф. Раневская играла её с упоением) уличала его в несостоятельности, происходил следующий трюк: откуда-то взлетая, рассыпалась в воздухе карточная колода, может быть, даже не одна, на мгновение гас свет, как от мистического затмения, и Дульчин вдруг исчезал, оставляя след своей незамысловатой, но бурной жизни в этих рассеянных по всей сцене игральных картах с их необъяснимо великолепной знаковостью.

Нина Велехова. "Собирающий мгновения". Журнал "Театр", 1987, №12